Выкладываем смешные рассказы, ваши или слитые с Инта!
Сразу мой.
Она родилась в жарких краях. Девочки в жарких краях созревают быстро: она и сама заметить не успела, как грудь и бедра ее налились сочной упругостью, а кожа сделалась упоительно-глянцевой. Она была очень красива, но врожденная скромность не позволяла ей открыто упиваться своим совершенством. Лишь иногда, ночами, лежа под черным южным небом и глядя на загадочное мерцание далеких звезд, она думала о своей красоте и мечтала о будущем. Она была уверена, что впереди ее ждет нечто прекрасное. Сонная тишина и ласковое дуновение теплого ветра из степи грели в такие моменты душу девочки, наполняя ее сладостным предвкушением светлой, радостной жизни. В такие минуты она забывала обо всем плохом, даже о своем сиротстве. Она не знала своих родителей. Спросить у растившего ее деда – стеснялась, а сам он ей ничего об отце с матерью не рассказывал: дед был молчалив и угрюм. Так и жила она в неведении…
Возможно, перепади на ее долю чуть больше людской теплоты и участия, не попала бы она в беду. Однажды, дед узнал, что человек по имени Гурген собирает таких же, как наша героиня нежных, трепетных девочек, чтобы отвезти их на Север, в Москву. Туда, где у людей водились еще деньг, туда, где можно было выгодно торговать их телами. Лицо Гургена не понравилось девочке: грубо вылепленное, с мрачными потухшими глазами. Гурген больно прихватил ее за бедро:
-- Хороша, - осклабил он зубы фальшивого золота, - попа широкий, - сладкий девочка. Она вспыхнула, ибо впервые о ней говорили скабрезно и унизительно, говорили, как о товаре. Девочка хотела вырваться из цепких рук Гургена, но не смогла. Было поздно: тот сунул деду несколько мятых, потных кредиток и увлек ее за собой. Дорогой Гурген несколько раз сильно прижимал ее к себе.
-- Сладкий мой, -- все повторял он. Девочка подавлено молчала, боясь пошевелиться: ни жива, ни мертва. Левым боком она отчетливо ощущала жесткое, угловатое тело пистолета, спрятанного во внутреннем кармане куртки страшного попутчика.
Дорога оказалась долгой и изнурительной. Девочка и ее подруги по несчастью тряслись в тесном салоне нещадно скрипевшего, разбитого автобуса, готового развалиться на каждом ухабе. С каждым днем становилось все холоднее, и несчастные путешественницы теснее жались друг к другу, чтобы хоть как-нибудь согреться. На исходе пятых суток они въехали в Москву. Девочку поразило скопление серых громад: таких больших и мрачных домов она никогда не видела.
Гурген запер невольниц в подвале, где не было даже кроватей, а все освещение составляло крошечное оконце под самым потолком, в которое был виден лишь кусочек колючего октябрьского неба. Подвал был очень грязным -- пахло гнилью, и еще, там были крысы. Девочка с ужасом смотрела, как они шныряли от стены к стене. Ночью пошел первый снег: девочка увидела его впервые. Она не спала, -- зачарованно смотрела на сыпавшиеся сверху белые комочки, смотрела до тех пор, пока собравшийся на тротуаре небольшой сугроб не закрыл маленькое окно. И тогда девочка заплакала, заплакала тихо, чтобы никого не разбудить, заплакала, потому что впервые в жизни она смотрела на небо, а на душе не делалось легче, заплакала оттого, что надежда на что-то светлое и радостное ушла навсегда.
Утром скрипнула железная дверь: Гурген привел первого покупателя.
-- Ну, -- он широким хозяйским жестом указал на перепуганных со сна девочек, -- один лучше другой, выбирай, какой нравится.
Покупатель, а это был высокий сухой старик в подбитом огневкой длинном лайковом плаще, медленно подошел к тоскливо жавшимся в дальний, самый темный, угол подвала невольницам. Он внимательно посмотрел на каждую и ткнул указательным пальцем, на котором отсутствовала одна фаланга, в нашу героиню.
-- Ай, молодец, - засуетился Гурген, вытягивая оцепеневшую от ужаса девочку из толпы горестно молчавших подруг, -- самый красивый, самый сладкий выбрал. -- Слатенькая девочка, -- будто вторя Гургену, просипел старик (у него был очень неприятный, дребезжащий, словно механический, голос), и его холодно-безучастные, как у жабы, глаза на мгновение вспыхнули хищным жаром.
-- Слатенькая девочка, -- эти слова старик еще несколько раз повторил, когда они ехали в такси. Она тряслась рядом с ним на заднем сидении, а он все норовил ее обнять, придвигался ближе и ближе, обдавая табачным смрадом дыхания. Девочке уже не было страшно. Она отрешенно смотрела в окно автомобиля на мокрые грязные улицы, суетливых злых людей и думала о том, что все ее радостные чаяния умерли вместе с ночным снегом. И ей уже было все равно…
Она не испугалась, когда в задрапированной во что-то холодное и тяжелое квартире, куда они приехали, увидела еще двоих крепко пьяных, осоловевших мужиков с такими же безучастными, как и у старика, глазами. Она не испугалась даже в ту минуту, когда один из них, заросший жесткой густой щетиной со стальным отливом, грубо швырнул ее на широкий дубовый стол и занес над ней синюшное жало ножа. Она лишь тихо и коротко вскрикнула, когда сталь лезвия пробила ее упоительно-глянцевую кожу и двинулось дальше -- терзать кровавую плоть. Ей уже не было ни больно, ни страшно, ей было уже все равно.
Так умерла слатенькая девочка. Злые люди ее зарезали. Зарезали и даже имени не спросили. Да и спрашивать было нечего -- не бывает имен у арбузов.
(с) ШитоКрытоиКарыто
